Если кому интересно, Блэйз прислал ссылочку на сайт Танкового музея: http://www.tankmuseum.ru/news_r.html

---

Что-то смайлики дурят - хотят, рисуются колобками, не хотят, не рисуются, а ведь галочек вроде бы никуда не ставил.

---

на поле танки грохотали

Съездили-таки вчера в танковый музей, обошли под дождем здоровенное поле вдоль шоссе, как нормальные герои, обратный путь получился примерно в 5-6 раз быстрее. Шифруются, ребятки, мол, враг нас сразу не найдет и через шоссе не потащится, чтобы потом выяснить, что можно и коротким путем пройти.

Поглядели на танки, поглядели на представление, с эпизодом из Второй Мировой (она же Отечественная) с пальбой и поджогом немецкого танка, который потом тушили явно дольше, чем рассчитывали. Блэйз вручил всем по знаку "отличник-танкист", и после представления начался спортивный этап праздника, с залезанием на все встреченные танки. В ангар с немецкими танками проникнуть так и не удалось - то закрыто, то пошли шастать какие-то генеральские делегации, а вот в ангаре с зарубежными, особенная популярность досталась от нас одному танку.

- А вот он явно с Первой мировой, - ляпаю я, еще не увидев табличку.

- Откуда ж ему еще быть, - говорит Блэйз, и тыкает в табличку с указанием года - 1917.

Тут раздается крик Ива:

- Тащите фотоаппарат! Это же "Генерал Шкуро"!

Про "Шкуро", причем, насколько я помню, на табличке ничего не было, так что, танк был узнан "в лицо" :)

Потом поглядим, получилось ли что-нибудь. :)

@музыка: Три танкиста

@настроение: бронетанковое

---

Эксперимент с упихиванием в пост жутковатой и никому не нужной белогвардейской сказки (Влезет, не влезет?)



У ГОРОДА М



Лес вокруг, за бревенчатыми стенами, жил своей жизнью. Шумели ветви, шелестя остатками неопавшей листвы, весело посвистывали синицы, легкий ветерок порой сдувал морозную крошку после ночного снегопада. Тишина и покой - как на кладбище, подумалось мне.

Вишневецкий нервно расхаживал по домику, меряя шагами сырой плохо оструганный дощатый пол. Он чувствовал себя крысой в ловушке, и был, в сущности, прав. Наверное, я должен был чувствовать себя так же, но, если призадуматься, почему-то не чувствовал. Уже давно растратил порох, убеждая, уговаривая что-то исправить, не пускать на самотек, сделать хоть что-то, а потом - не медлить и не надеяться, уничтожить то, что следовало уничтожить, скрыть то, что следовало скрыть - последнее и предпоследнее, слава богу, наконец удалось, но слишком поздно для того, чтобы сохранить многие жизни и, может быть, сохранить нечто большее, навсегда потерянное в рассеянности, глупых бесполезных надеждах на то, чего никогда не было, на идеалы, которые казались данными людям от природы, безусловно, будто не требовалось их поддержания и можно было вечно испытывать их на прочность. А прочность ведь, признаться, была немалой, намного большей, чем мог бы предположить человек здравомыслящий. Должно быть, и это было дурно, раз порождало иллюзию своей незыблемости. Но нет, не стоит так говорить. В меру ли своей глупости, в меру ли злого умысла или идеализма, в меру своего терпения, прощения, стойкости, всякий сделал что мог. Но ничего не попишешь, когда наконец приходит конец света. И старый мир, для кого-то уже слишком старый и беспомощный, беззубый, не оправдавший надежд, в чем-то безнадежно и пронзительно привлекательный, манящий, но лишенный внутренней силы, как прекрасные и разумные жители ирландских сидов, беспощадно отторгается от мира живых, пусть эти живые - звероподобные чудовища и дикари, но дикари, одержимые силой, завоеванием и властью - им всегда удавалось одержать верх над обитателями сидов. Не винить же во всем саму природу, без которой не было бы никого из нас.

- Нам не выбраться, не выбраться. Мы не выйдем из окружения! - тихо восклицал Вишневецкий, прижимая ладони в перчатках к седеющим вискам.

Ничего нового. Не я тянул время, чтобы уходить потом впопыхах, в одиночестве, скрываясь от каждой тени. Но, может и правда, он не мог по-другому. Это мне легко судить. А ему каково было бросать все, что он считал важным, цепляясь за то, что по его убеждению просто должно было быть вечным? Конечно, он этого не хотел - не хотел уничтожать то, что так долго было для него важным, своими руками, хотя это уже было единственным, что оставалось, и, при этом, за всем хотел проследить лично. В конце концов, и я его почему-то не бросил, пусть его шансы от этого почти не увеличивались, а мои сильно уменьшались. Но это ведь отвратительно - всегда поступать разумно. И совершенно не по-человечески, хоть мы и зовем свою "породу" - человеком разумным.

- Чем черт не шутит, - отозвался я ободряюще.

- Они идут за нами по пятам, они нас выследят. После той перестрелки, что вы устроили в конторе, сколько патронов у нас осталось?

- Не очень много, Ваше Превосходительство.

- Пять, это и правда не очень много, капитан. И все - в моем револьвере.

Хорошо, что это тоже был смит-вессон, того же образца, что у меня.

- Теперь их еще меньше.

- И меньше на трех врагов, - задумчиво произнес генерал, покачивая головой и поблескивая очками с маленькими круглыми линзами в тонкой серебряной оправе с дужками-пружинками. - Вы хороший стрелок, Шиловцев, и ничего не сделали неправильно, но боюсь, этого мало. Всего на свете теперь мало. И зачем я только вас в это втянул?

- Если кто и втягивал, так только не вы. Само уж так получилось. Это вам надо было сразу уходить, не задерживаясь, я бы справился и один.

- Да мне-то уже можно и помирать. Пожил. А вам бы, голубчик, еще жить, да жить, жениться, детишек завести.

Сдал, бедняга…

- Да полно вам, Иван Сергеевич! Сколько совсем молодых ребят в окопах полегло!.. - "сами ведь посылали", - чуть не прибавил я, но увидев, как он позеленел в предчувствии этих слов, вовремя сдержался и говорить их не стал. Смерть - такая штука, которая была во все времена, и никто из нас ее не придумывал. - Детей, и то убивают, а вы говорите, - закончил я укоризненно.

- И еще, смотря как - убивают, - сказал он хрипло и совсем тихо. - И ради чего…

Ненадолго мы примолкли.

- Ради трав, буйно-растущих, ради птиц, поживы ждущих, - пробормотал я, спустя какое-то время.

- Но "как" - по-прежнему остается.

- Стоит ли об этом думать и придавать этому значение?

- Стоит ли думать о том, что отделяет людей от животных? Все, кто выживут - одичают. Мы сами одичаем, если выживем. Да уже, собственно говоря, одичали.

- Может, все же, не все?

- Все, - повторил он угрюмо. - И ужасна будет жизнь в одичалом мире. Тот, кто погибнет сейчас, по крайней мере, не узнает, что его дело проиграно.

- О чем же нам тогда жалеть?

- Ни о чем. И обо всем свете. О тех, кто ушел, о тех, кто уйдет, и о тех, кто останется.

- По крайней мере, вы все-таки сделали то, что кто-то должен был сделать. Кто знает, может это и спасет еще кого-то.

- Вряд ли, - горько ответил Вишневецкий. - И вы это прекрасно знаете. А теперь мы боимся при свете дня выйти из этой избушки, но и оставаться в ней смертельно опасно.

- Можем попробовать проскочить.

- Попробуйте без меня. Стар я для "проскакиваний".

Домик, затерянный в стороне от дорог в почти глухом лесу, был одним из маленьких штабных перевалочных. Отсюда порой передавали срочные радиограммы, телефонировали, изредка назначали здесь встречи, и на всякий случай надо было проверить, не осталось ли тут чего-то важного, что нежелательно было бы оставлять врагу, ведь, в конце концов, мы производили "организованное отступление".

Конечно, ничего здесь теперь не было, зато теперь здесь были мы, и с нами наши два патрона - один в револьвере Вишневецкого, другой в моем, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, на что только они теперь были годны.

Лотерея. Либо кто-то придет, либо нет. Если неприлично повезет, то может прийти кто-то из своих. Вишневецкий наконец перестал расхаживать взад-вперед и сел за неструганный деревянный стол, тяжело поставив на него затянутые в шинель локти, и опустив на ладони свою большую печальную голову.

Все эти доски, из которых была сколочена простая мебель как этот стол, пара табуретов, полки, дощатый пол, дощатая дверь, да и сам стылый деревянный домик, все напоминало мне гроб.

"Для нас он воздвиг похоронные дроги…"

Да ничего он не воздвиг, разве только виселицы, так что, с похоронами - это как повезет. Могут еще, правда, и живьем похоронить, в порядке необычайной любезности. Случаи уж были, доводилось как-то разбирать.

- Что это за звуки? - резко, но приглушенно спросил Вишневецкий, поднимая голову.

- Лес полон звуков, - тихо ответил я, искоса поглядывая в маленькое квадратное окно, сбоку от которого стоял.

Вишневецкий извлек из кобуры револьвер, и положил на стол перед собой.

Правильно, подумал я мрачно, осторожно взводя курок, прикрывая его ладонью, чтобы вышло тише. Как просто быть во всеоружии, когда оружия так мало.

Звуки, как будто, пропали. Прошумел ветер в ветвях, где-то затявкала лисица. Но затем повторились, уже ближе. Скоро сомнений уже не оставалось, к избушке кто-то подходил, ходил возле нее, но мне в окошко он виден не был. Вернее, они. Судя по шагам, их было несколько, и перемещались они в разных направлениях, но в поле зрения предусмотрительно не попадали. Хоть слышалось порой какое-то приглушенное ворчанье, ни голосов, ни слов было не разобрать.

Кто-то осторожничал, раздумывая, стоит ли заходить. Наконец, решение было принято, и хлипкая створка сотряслась под сильными ударами, кто-то колотил по ней кулаком, если можно так назвать какое-то подобие кувалды. Я отступил от окна ближе к столу, поглядывая все еще в обе стороны, и направил револьвер на дверь.

- Эй, есть кто живой? - окликнул зычный грубый голос.

Мы промолчали.

- Похоже, что нет, - хихикнул кто-то снаружи тонковатым, явно спитым голоском.

- Да щас, как же нет, - оскорбился первый. - Следы ж есть, не все снегом замело.

- Разведчик, в бога душу, - протянул кто-то лениво. - За Германом, чай, так же бегал?

- За австрияком я бегал, а Бога не трожь - зубы вышибу, - еще больше оскорбился первый.

Кто-то тихо одернул говоривших, и разговоры прекратились, в дверь заколотили уже прикладами, я внимательно следил за срывающимся засовом. Наконец что-то громко треснуло, хрустнуло, и дверь домика, похожего на гроб, распахнулась внутрь.

- Ни с места! - приказал я.

Мне ответили площадной бранью, и я выстрелил в горло первому солдату. Это явно были не свои.

Тут же раздался второй выстрел, затем удар, шум падения. Вишневецкий, не медля, выстрелил себе в висок. Одновременно я почувствовал облегчение и неприятный холодок оттого, что остался один. Да и пулю свою уже выпустил в кого-то другого. Но мне надо было задержать их хотя бы на секунду-другую. В частности, чтобы генерал успел выстрелить в себя. А теперь… теперь, наверное, лучше уже относиться к этому как к чему-то происходящему после смерти.

Я отбросил револьвер и с коротким скрежетом, самому мне показавшемуся зловещим, обнажив саблю, шагнул вперед, между живыми, и телом Вишневецкого. Зачем? Он ведь был уже мертв. Просто ритуальный символический жест. Все мы надеемся умереть героями, даже если об этом никто не узнает. Но природа требует свое, и реальность лишена романтики.

Три застрявших в дверях "революционных элемента" в невообразимых мундирах, эклектично совмещающих остатки обычной униформы с чем попало - от кожаного кепи на одном и бескозырки при генеральской шинели с оборванными знаками отличия на другом, до дамской шали на третьем, как то обычно бывает у дезертиров и мародеров, бестолково, еще не придя в себя, размахивали винтовками с насаженными штыками, неся какую-то околесицу. Тут третий, в шали, куда-то пропал, будто кем-то отброшенный назад и вместо него в проеме возник еще один человек. Он был высок и ему пришлось нагнуться, чтобы не задеть притолоку. Я только успел увидеть его бесформенный черный силуэт, и тут раздался третий выстрел - он выстрелил на ходу, не разгибаясь, и угодил точно в клинок моей сабли у самой рукояти; со страшной силой, свистом и звоном ее вырвало у меня из пальцев, вывихнув кисть. Рука загудела, будто по ней ударили кузнечным молотом. Обезоруженный и оглушенный, я отшатнулся, меня как-то немыслимо развернуло, и тут же получил удар в грудь штыком, но не так, чтобы пробило насквозь, а оказавшись вдруг накрепко прижатым им к стене. Невероятно… - подумал я. Ведь стена была в нескольких шагах позади меня. Граненый железный гвоздь, черт его знает, заточенный и придержанный, или тупой и лишь поэтому меня не убивший, выбил из меня дух, и больше вздохнуть не давал.

- Живым, - резко сказал голос, показавшийся мне знакомым. - Берите его живым, он слишком много знает, побольше, чем этот застрелившийся боров.

Последние слова меня разъярили.

- Да кто ты таков, чтобы!..

Бурав в моей груди, ввинчиваясь, повернулся, и я запнулся, поперхнувшись хрипом.

- Кончай "тыкать", падла. Ишь, а еще "жоржика с веником" нацепил, - свирепо прорычал солдат в драной генеральской шинели, похоже, тот самый, что рассуждал о следах и австрияках. - Согласно приказу номер один Совета рабочих и солдатских депутатов…

- На себя посмотри… - еле выдавил я.

Тоже мне, знаток уставного этикета. Глупо, - подумалось мне. Глупо, обыденно, почти смешно, а Вишневецкий уже лежит в луже собственной крови с разнесенным черепом, и самое лучшее, что могло бы случиться со мной - это если бы штык был острее, или если бы этот мордоворот соизволил нажать по-настоящему, всерьез. Но надежды на это уже не было.

- Сам на себя посмотришь, сволочь золотопогонная, - буркнул в ответ этот носорожий типаж, - когда я из тебя кишки выдавлю, вершок за вершком…

- Кто таков? - переспросил отрешенно-насмешливый голос, тот, что показался мне знакомым. - А ты посмотри на меня, Шиловцев, может, и вспомнишь.

Теперь он не был простым силуэтом, стоял куда ближе, не загораживая свет, но был по-прежнему черным - в обычной солдатской шинели, выкрашенной в черный цвет, черном кожаном кепи, черных сапогах, черных перчатках. Бледный, почти как покойник, темно-серые глаза - как провалы, в которых творится что-то, что не творится и в тихих омутах.

- Царев.

- Это я.

И новая порция смешанных чувств. Когда-то мы были друзьями, еще в университете, потом служили какое-то время в одном полку, александрийском гусарском, еще вольноопределяющимися, пока нас не раскидало затем по разным частям и фронтам, его в Молодечненский пехотный, меня, ненароком, в инженерные войска, а затем все по разным штабам. Но за истекший год, даже меньше, слишком много всего изменилось. Последний раз, когда мы с ним виделись, он был человеком твердых принципов, убежденным монархистом, безусловным патриотом, надежным товарищем - вплоть до педантичности, стойким и неколебимым как скала. Но все, что я слышал о нем последний год - изумляло, а последние полгода - просто отдавало могильным холодом и похоронным звоном. Я полагал, что он, должно быть, сошел с ума. Иначе, как объяснить, чтобы потомственный офицер начал с того, что застрелил своего полковника, самовольно покинул фронт, а затем примкнул к этой гнусной банде так называемых большевиков, и стал безжалостным убийцей многих из нашего прежнего круга, да еще прославился этими убийствами?

- Ты мне не рад? - спросил он.

- Не очень.

На первый взгляд он не слишком походил на помешанного, разве что мрачности прибавилось, да еще пара белых шрамов, на скуле и поперек лба, но явно не от тех ран, что могли бы повредить рассудок. Хотя, некоторые виды инфекций… я поймал себя на мысли, что рассуждаю как мой отец - земский врач. Нет, на самом деле, конечно же, я знал, что ничего подобного здесь не было и быть не могло. Занятно, всегда ли человек, предвидя скорый конец, забивает себе голову всякой безобидной чепухой? Может, так уютней отправляться на тот свет? Весьма похоже. Что бы сказал на это отец? Или мой дед - священник? По отношению к деду, мысль о чепухе приобрела какой-то кощунственный смысл. Но что поделаешь.

Царев равнодушно пожал плечами и кивнул другому солдату, уже крутившему в руках вытащенную из кармана грубую грязно-коричневую веревку.

- Свяжи его покрепче.

Ох, как я это дело не люблю… А кто любит? Не для того придумано. Чтобы убедиться, конечно, на своем опыте не пробовал, как-то было у меня подозрение, что первый же раз станет и последним, поэтому насчет "попробовать" избегал всеми способами, какие знал, и думал, что никогда такого не допущу. Выходит, ошибался.

Когда веревка туго стянула мои запястья, обвив их подобием нелепого, довольно комичного кокона, штык от моей груди, наконец, отодвинулся.

- Поговорим? - сказал Царев. - И место удобное - на версту ни души. Принесите-ка мой патефон, - велел он кому-то за дверью.

Исчезнувший красноносый экземпляр, завернутый в дамскую шаль, появился с тяжелым ящиком и водрузил его на стол. "Неужели он и правда везде его с собой таскает?" - подивился я. Мне припомнились кое-какие слухи о Цареве и его патефоне, которые я считал уже враньем, но, похоже, тут было не до вранья... Удивительно, но плохо мне от припоминания этих слухов не стало. Все равно хуже уже некуда. Бывшие в доме солдаты успели вытащить какие-то мелочи из карманов Вишневецкого, забрали некоторые его вещи, в том числе и револьвер, а заодно уволокли и мои планшет и саблю, отцепив и ножны. Остальное пока не тронули, мой разряженный револьвер Царев велел отдать ему, потом небрежным жестом приказал всем убираться и закрыть за собой дверь.

- Если узнаю, что кто-то подходил к дому ближе, чем на три шага, или смотрел в окно, пристрелю на месте, не разбираясь, как обычно, - предупредил он. Его подопечные удалились чуть не на цыпочках. В том, что пристрелит, у них явно никаких сомнений не было. У меня, впрочем, тоже.

Царев, продолжая в правой руке держать маузер, откинул левой крышку патефона и задумчиво посмотрел на меня.

- Помирать, так с музыкой? - спросил он с легкой нехорошей улыбкой. - Садись. И положи руки на стол перед собой, чтобы я все время их видел.

Он ногой чуть подвинул мне табурет, на котором прежде сидел Вишневецкий. Тело его все еще лежало возле стола. И под стол и под табурет затекали темные струйки крови. Я сел, стараясь не задеть и не потревожить мертвого.

Царев сел напротив и принялся заводить ручку патефона. Затем поставил иглу на пластинку.

- Не люблю, когда подслушивают. К тому же, музыка сглаживает некоторые неприятные моменты, - пояснил он. Вытащил австрийский штык-нож, положил его, обнаженный, на стол, положил свой маузер, а затем и мой пустой смит-вессон.

- Давно не виделись, - заметил он под звуки захрипевшего Венского вальса.

- Это верно.

- Ты, наверное, слышал обо мне?

- Не то слово.

- Да и я о тебе наслышан.

- Что обо мне можно было слышать интересного?

Он взял нож, потрогал кончик, лезвие, покрутил, и положил на место.

- Немного, но все-таки. Офицер для особых поручений, при Ставке, а прежде, в десятой армии, у Маркова. За несколько месяцев сорвал моим друзьям несколько операций, не скажу, что значительных, но кому такое понравится? Так что, было бы гораздо лучше, если бы ты был на нашей стороне, а не на другой. Это было бы как-то всем полезнее. Особенно тебе, для здоровья. Что скажешь?

- О чем?

- О моем предложении.

- Так это было предложение?

- Разумеется. И, на мой взгляд, вполне любезное. Что молчишь? Не веришь?

- Да не то, чтобы.

- В каком смысле?

- Как ты это себе представляешь?

- Вполне обычно.

- Для кого обычно?

- Для человека в безвыходном положении, который, тем не менее, может еще оказаться кому-то полезным.

- Ты всем такое предлагал?

- А знаешь, нет, - усмехнулся он. - Потенциальная полезность - такая вещь, которая свойственна отнюдь не всем. Так что, к чему рассыпать бисер перед свиньями? Что это ты так смотришь на нож?

- Ты уверен, что я не смогу до него дотянуться? Руки-то у меня связаны не за спиной.

- Уверен, конечно, - сказал он снисходительно. - Да и зачем? Вокруг дома еще двенадцать человек. Виноват, одиннадцать. Одного ты застрелил. Представляешь, как они обрадуются, если я позволю им до тебя добраться?

- Не представляю. А твой пистолет?

Царев с кривой улыбкой чуть отодвинулся от стола.

- Если тебе не жаль свою голову, попробуй.

- А какой смысл теперь что-то жалеть?

- Я ведь тебе уже сказал, что твоя смерть мне не нужна. Может, и тебе тоже? - Он крутанул волчком на столе мой револьвер. - Разряжен. В нем была одна-единственная пуля, но выстрелил ты не в себя, в отличие от того идиота, что лежит под столом.

- Он не идиот. Что еще ему оставалось делать? Разговаривать с тобой? О чем? Да и нам с тобой говорить не о чем.

- Вот тут ты ошибаешься, - сказал он куда жестче, чем прежде, будто внутри него самого лязгнул затвор. - Куда разлетелись галки из гнезда? В большинстве случаев угадать нетрудно, но не хочется гадать. И наверняка ведь есть какой-то план, как им действовать дальше, и ты его знаешь. Так может, поделишься, по старой дружбе?

- Старый друг не всегда все еще друг.

Царев помолчал, потом вздохнул.

- На что ты надеешься? На то, что, все по той же отвергаемой тобой старой дружбе, я тебя не трону? Вот это напрасно.

- Напрасно ты думаешь, что я на что-то надеюсь. Я видел, что оставалось, когда вы кого-то схватывали.

- А-а, - протянул Царев. - Видел. Ну, конечно. Тогда, может быть, ты надеешься на то, что я убью тебя быстро?

Вот тут я промолчал. Вальс перестал играть, и на какое-то время воцарилась полная тишина. Лишь снаружи доносились возбужденные грубые голоса. Похоже, он сказал правду - их там не меньше десятка, просто толкаться тут не хотели, вернее, было пока не велено.

- "Легкой смерти я просил у Бога, легкой смерти надо бы просить". Я угадал, - сказал он, процитировав давно забытого во всех остальных строках Тхоржевского, когда музыка вновь заиграла. - И вот это - тоже напрасно.

- Нет, - сказал я, обнаружив с досадливым недоумением, что голос почти пропал, и на всякий случай мотнул головой, если за музыкой он меня не расслышал. - Я надеюсь, что если ты и разорвешь меня на кусочки этим ножом или как-то еще, то, по крайней мере, сделаешь это сам, и глумится не станешь. Хотя бы не позволишь другим. Ведь что-то человеческое в тебе должно было остаться.

- Человеческое? А ведь там, за стенами, тоже люди.

- Ты знаешь, о чем я говорю.

- Знаю. Ты знаешь, что случилось с нашим старым знакомым Вяземским?

- Да. Я видел.

Царев задумчиво взвесил в руке мой пустой револьвер, смеряя меня отрешенным взглядом сквозь прищуренные веки.

- И все-таки, ты выстрелил не в себя. Если это было малодушие, назвать его так в наше время язык не поворачивается.

- Как бы ни называлось. Может, и так. Но, по-моему, если уж драться, так до конца. И последнюю пулю - врагу.

Царев кивнул на Вишневецкого.

- А он так не думал.

- Он здраво оценивал свои шансы. И не в его возрасте позволять себе становиться игрушкой для какого-то сброда.

- Для сброда. О, как ты высокомерен. Ну, а ты?

- Ты сам выбил саблю у меня из руки. Все могло кончиться иначе.

- Думаешь, ты бы заставил их убить себя в бою?

- Я бы постарался.

- Но не так, так эдак, все равно все могло кончиться так же.

- Что ж, могло. Всегда есть риск. Война есть война.

- Верно. Значит, если призадуматься, я ничего тебе не должен.

- Как знаешь.

- Жаль, - сказал он. - Я предлагал тебе жизнь. - Погремев чем-то в кармане, он извлек оттуда горсть разнокалиберных патронов и высыпал их на стол. - Ага, кажется, вот эти как раз от смит-вессона... - Он начал неспешно заряжать мой револьвер. - Значит, отказываешься?

- А до тебя дошло только сейчас?

Он с легкой насмешкой вскинул глаза.

- О, вижу, нервишки потихоньку доходят. Сиди, или я выстрелю тебе в плечо. У меня-то пуль сколько угодно. Пара выстрелов, и ты не сможешь шевельнуться.

Стиснув зубы, я пару раз глубоко вздохнул, беря себя в руки.

Царев тоже вздохнул.

- А помнишь, тогда, в университете, ты так прославлял демократические принципы, - вдруг снова заговорил он. - Свобода, равенство, братство, всеобщее избирательное право… Ты и "Марсельезу" пел по-французски. Все это теперь забыто?

Меня поразил тон, каким это было сказано, уже не насмешливый, печальный. Хотя как я так резко различал интонации за хрипами патефона, не знаю. Нервы?

- А разве не забыты твои принципы? Самодержавие, православие, народность? Хотя, "народность", кажется, еще осталась?

- Нет, - покачал он головой.

- Нет - не осталась?

- Нет - не забыты.

Еще один вальс отыграл. Мы подождали, пока не заиграл следующий.

- Не забыты, - продолжил он, как мне показалось, напряженно. - По крайней мере, не самодержавие. Это монархия предала меня. Власть не может быть слабой, от этого все беды. Власть должна быть сильной.

- Поэтому ты застрелил человека, который тобой командовал?

- Поэтому. Потому, что он смирился с тем, что произошло в феврале, хотя полагал себя монархистом, и предал свою присягу. Я хотел уйти к хану Нахичеванскому, задумавшему поднять восстание, но тот слишком быстро передумал.

- Он был и ни при чем. Это его начальник штаба Винекен затеял. Тот, что застрелился через несколько дней.

- Теперь уже все равно.

- Значит, вот оно как все было.

- Именно так.

Я немного помолчал, раздумывая. Да, конечно, так кое-что вставало на место, какой-то кусочек мозаики, но каким чудовищным образом…

- Я не считал, что то, что тогда происходило, было дурно, - наконец сказал я.

- Конечно, - усмехнулся он. - Может, еще и "Марсельезу" продолжал насвистывать.

Я не стал уточнять, что меня вполне, или даже больше всего устроила бы просто конституционная монархия, он это и так знал.

- Может быть. Поначалу.

- А потом.

- Какая разница, что потом?

- Я подозревал, что ты будешь одним из тех, кто огорчился, что Учредительное Собрание не состоялось.

- К тому времени все уже было хуже некуда.

- И сделали это люди, подобные тебе, верящие в демократические свободы, и прочую чушь несусветную.

- А не подобные ли тебе? Верящие только в силу?

- Я верю не только в силу, а в то, что только сила может создать и поддерживать покой и порядок, закон, внутри которого каждый знает, что ему делать, а не только стремится урвать у соседа место под солнцем и подмять под себя слабого. Главное назначение власти - защищать слабых.

- И ты веришь, что они будут защищать слабых?

- А больше некому.

Патефон снова замолк, и Царев перевернул пластинку.

- Что молчишь? - спросил он.

- А что я могу сказать?

- Ты все еще веришь в свободу?

- Все еще.

Царев подхватил нож и ловко, играючи, ткнул кончиком в веревку на моих руках.

- Самое время.

- Ладно, смейся. Ты и начал с того, что застрелил одного за эту веру.

Он пожал плечами.

- На самом деле, ты совсем другой случай, - сказал он почти миролюбиво.

- Это еще почему?

- Ты был таким всегда, и не изменился. Помнишь, прежде это нашей дружбе не мешало. Я помню, как однажды ты распутывал меня из колючей проволоки после одного идиотского сражения, в другой раз выволок из-под обстрела, из разрушенного снарядами дома, и не просто вытащил, а заметил, что у меня перервало артерию и перетянул ее ремнем. Иначе, мы могли бы сейчас и не разговаривать. Я вечно попадал в какие-то переделки.

Все мы попадали. И по собственной глупости и молодости, и не по собственной, и потому, что просто невозможно было не попасть.

- Я тоже попадал. Тогда ты меня вытаскивал и, бывало, заслонял собой. Было, но было слишком давно. Ты сам сказал, что ничего мне не должен. И был прав.

- Только не надо меня уговаривать разделаться с тобой. Я сам скажу, когда будет пора.

Эти слова попали в паузу между вальсами. И прозвучали так громко, что их услышали снаружи. Кто-то засмеялся, если можно назвать смехом такой придурковатый гогот. Я поморщился.

- Демократ, - усмехнулся Царев. - Ты не любишь людей. "Что такое человек в этом гордом смысле слова? - Склонный к честности мошенник, склонный к жалости убийца", - продекламировал он. - Это ведь ты когда-то сочинил. Помнишь?

- Не вижу в этом ничего оскорбительного для людей. Обычный реализм. - Я кивнул на воображаемое пространство за дверью. - А это что - все люди, каких можно представить? Это лишь часть народа, какой-то огрызок, который вы выдаете за единственное лицо человечества, и который можно держать на цепи или спускать с нее по своему усмотрению на кого заблагорассудится. Ты их тоже презираешь, но вряд ли жалеешь, для тебя они просто пушечное мясо.

- А для тебя - предмет сокрушенных вздохов? Что-то не верится. После более чем трех лет мясорубки в окопах смешно говорить о пушечном мясе.

- Вовсе не смешно.

- Ладно не будем об этом.

- А о чем?

- О том, что если раньше ты об этом не думал, то подумай сейчас. Мы снова можем быть друзьями. Эта трижды… нет, тысячу раз проклятая затея с буржуазной революцией, все равно провалилась. А идеалы, которые ты исповедовал, есть и здесь.

- Их там нет.

- Открой глаза, и увидишь.

- Если и есть, то совсем не так, как мне бы того хотелось.

- Весь мир не совсем таков, как нам хочется. Но мы можем попробовать его переделать.

- Вот именно.

- Мертвец - уже никогда и ничего не изменит.

"И не узнает, что его дело проиграно", - вспомнил я слова Вишневецкого.

- Если так будет полагать каждый, и все время менять направление, то и вовсе ничего не выйдет, - ответил я.

- Каков же тогда выход, по-твоему?

- Война. Так же, как и всегда на этом свете. До конца дойдут те, или другие.

- Или никто.

- Если истина - посередине, выходит, истина - посредственность, - пробормотал я задумчиво. - Может, она и останется.

- Что за чушь ты городишь?

- Мне она тоже не нравится. Поэтому, судя по всему, мы и выбираем крайности.

Царев поднял мой уже заряженный револьвер и, со щелчком взведя курок, прицелился мне в голову.

- Крайности? И насколько же - крайности?

- До конца, - ответил я. Не уверен, что на самом деле хотел сказать именно это, или что именно так думал. Но другого ответа просто не было. Особенно, если глядеть при этом в револьверное дуло.

- Жаль, - сказал Царев. - Я думал, ты не безнадежен, раз не застрелился. Тебе сейчас страшно?

Сперва я решил, что не собираюсь отвечать на этот вопрос, но после того, как мы пару секунд упорно смотрели друг другу в глаза, почувствовал, что назревший ответ совершенно меня не волнует.

- Страх должен быть смешан с надеждой. Он сродни осторожности. Когда думаешь, что можно чего-то избежать, но остерегаешься при этом ошибиться. Не самый скверный случай. Вот только есть ли в этом смысл?

- А с чем смешан ужас?

- С крайним отвращеньем, и категорическим неприятием происходящего.

- Значит, ты не ощущаешь категорического неприятия к происходящему?

- По крайней мере, с тобой я еще разговариваю.

- Понятно. Кажется, это из какого-то учебника по психологии? - уточнил он, снова кладя револьвер на стол.

- Не припомню. Даже если это там было.

- По-моему, не из Джэмса.

- По-моему, тоже. Тем более, что это была моя книга, я бы помнил.

На пару секунд мы задумались над этим, как это ни абсурдно, вполне серьезно.

- Нет, не Джэмс, - покачал он головой.

- Думаю, что нет.

- Все проще. Холодная, жирная, пропитанная кровью грязь, Большая Берта, удушающие газы, и пулемет "Максим". Кому после них нужен Джэмс?

- Не представляю.

- Да… А помнишь нашу детскую забаву? Когда мы учили про войну Алой и Белой розы, читали Шекспира, и выбирали разные стороны. Весь класс разделился на две партии. Я выбрал Алую розу. А почему ты тогда выбрал Белую?

Вот это вспомнил… Я едва удержался от улыбки.

- Потому, что она хоть чего-то стоила. А Ланкастеры, Алая роза, были уже совершенно нежизнеспособны, и страдали от этого все, не только они.

- Нежизнеспособны? Да что ты говоришь. Отчего же вышла такая долгая война?

- Не такая уж долгая, я бы не стал считать Тюдоров, это просто следующая история.

- Все равно долгая. И жестокая. Ведь на стороне законной династии были закон, порядок, традиции…

- И, не говоря уже о бездумной внутренней политике, проигранная Столетняя война, перешедшая затем в гражданскую. Мы свою войну тоже проиграли, пусть не Столетнюю, зато Великую. Такие в пятнадцатом веке никому не снились.

- Почему же теперь ты не хочешь стоять за силу, которая могла бы собрать все оставшиеся силы в кулак?

- Потому, что сила кулака - это низко. И выбрать сторону властолюбивых и беспринципных подлецов и авантюристов, это то же самое, что вместо той или иной "розы" выбрать Джека Кэда.

- Тут ты не совсем прав. У Кэда не было ни плана, ни силы. Он был обречен. Времена меняются. Меняются формы и проявления принципов.

- Может быть. Может быть, тогда, мы остаемся всегда на месте, а вот зато сами принципы пляшут вокруг?

- Знаешь, в этой мысли что-то есть, Юра. Флюгер, как бы он ни вертелся, остается на своем стержне, а вот ветер дует то один, то другой. Дерево никуда не уходит от своих корней, а время года заставляет его то зеленеть, то сбрасывать листья. Но меняются только времена года. А дерево - всегда на своем месте.

- Если его не пересадят, или не спилят.

- Но это уж оно сделает никак не само по себе.

Царев пару секунд смотрел на меня молча и пронзительно, под очередную паузу на пластинке.

- Порой мы забываем, что были друзьями, а порой, кажется, забываем, что мы враги.

- Я не забываю. И не верю, что ты что-то забываешь.

- Ты прав. Наверное. Ведь кое в чем мы очень похожи. Мы оба хотим спасти то, что нам дорого, так как мы это понимаем. А дорого нам, по сути, одно и то же, хотя и по-разному. И стоять на этом, или, может, нам только так кажется, до самого конца. К добру ли, к худу ли. Нет, точно - к худу. Потому, что мешать мы будем друг другу до самой гробовой доски. И подумай только, сколько народу поляжет с нами, от таких, и из-за таких как мы, если одна сторона не уничтожит другую скорее при удобном случае. Раз ты не с нами, мне придется тебя уничтожить, потому, что превращать это в бесконечную игру - глупо, даже подло по отношению к нашему Отечеству. Хотя, казалось бы, что такое один человек? Один ничего не сделает. Но если так рассуждать, то сперва один, потом другой, и врагов разведется слишком много, чтобы их потом одолеть. В одном царстве ни к чему быть более чем одной силе. Если разделится царство само в себе - не устоит царство то.

- Не поздно ли?

- Для тебя - поздно. А для меня - еще нет.

Он спрятал маузер в кобуру и снова поднял мой револьвер. На этот раз я понял, что он выстрелит. Вспомнив прошлое, какие-то пустяки, мы уже достаточно попрощались. Пора кончать с сантиментами. Что ж, не так уж все это было и плохо.

- Прощай, - сказал он. - И все же, жаль, я думал, ты не безнадежен.

Прогремел выстрел. От близкой вспышки у меня заслезились глаза. В ушах зазвенело. Висок обдало горячим ветром. Но, черт возьми, он меня не убил. Выстрелил мимо. Так что теперь?

С глухим тяжелым стуком, похожим на звук падения, он резко воткнул нож глубоко в столешницу передо мной, почти меня задев, потом поднялся все с той же странной улыбкой, что я не раз видел у него за этот час, положил мой револьвер рядом со мной, снял иглу с пластинки, закрыл крышку патефона, щелкнул застежками футляра, и, подхватив его за ручку, как ни в чем не бывало, пошел к двери.

С застарелой недоверчивостью мне пришла в голову жутковатая мысль, что он все-таки решил напустить на меня своих людей. Но зачем тогда он оставил мне оружие? С каким-то подвохом? Пока он выходил, я мог бы даже его застрелить, если только с патронами было все в порядке. С тем, что вышиб щепки из стены - вопросов не было - он был в порядке.

У самой двери он обернулся, загадочно подмигнул, и вышел, сразу захлопнув за собой дверь.

- Пошли, - скомандовал он тоном, не допускающим обсуждений. - Бросим здесь эту падаль. Этот сарай - все равно что гроб.

- А что так тихо-то было? - спросил кто-то. - Он что, сам все сказал, что надо?

- Вот именно. Абсолютно все.

- Кишка у них у всех тонка, - послышался знакомый голос "гонявшегося за австрияком" разведчика.

Во мне вяло шевельнулось что-то похожее на гнев, но тут же улеглось. Разве я и впрямь не был сейчас мертвецом, которому все равно, что о нем говорят? Скорее, стоило бы рассмеяться.

И через несколько минут, когда затихли удаляющиеся шаги, воцарилась полная, звенящая тишина.

Я никак не мог поверить, что все это произошло на самом деле и, как мне показалось, долго еще сидел, не двигаясь, и напряженно думая. Даже не знаю, о чем - так бывает, когда мысль, как взгляд, упирается в одну точку и задерживается на ней, надолго, сосредоточенно, но, - хоть, может быть, так только кажется, или я просто лукавлю сам перед собой и не хочу признаваться в том, о чем думал, - безрезультатно. Рядом лежал остывший, окоченевший труп Вишневецкого.

Разве кто-то из нас сошел с ума? Никто. Просто мы сами порой не ведаем, что творим, оставаясь в здравом уме и твердой памяти. Просто не можем все ведать, не всезнающи. А хоть бы и ведали…

"Эх, Георгий, куда же тебя занесло?.." - пробормотал я и сам почувствовал всю фальшь этого вопроса. Вправе ли я его задавать? Жутко жить в мире, в котором никогда не ясно, что и к чему именно приведет. Да и когда все слишком ясно - тоже мерзко. Как же это выносить? Просто. Или никак. Мой взгляд снова упал на мертвого генерала. Вот он, один из выходов из положения. Приемлем он для меня? Пожалуй, нет. Неважно, насколько он приемлем для кого-то другого. И если брать не один-единственный случай, а всю моду эпохи, чуть что, чтобы сохранить лицо и честь, пускать себе пулю в лоб, далеко не всегда тогда, когда это единственный выход, несмотря на давний христианский запрет, скорее, так, как делали римляне, бросаясь на мечи и вскрывая себе вены. А пока они бросались и вскрывали, рядом бесчинствовали Нероны и Калигулы, и когда слишком много честных людей сами себя истребили, Римская Империя в конце концов пала, хоть и была уже христианской. Может быть, само это падение было сродни одному большому подспудному самоубийству?

Не об этом ли и говорил Царев, сказав, что полагал, что я еще не безнадежен, раз не застрелился? Хотя, возможно, в этом повинен просто мой дед - священник?

Но скорее, повинна случайность? Быть может, мой отец - врач, из-за которого я знал, что надо делать с разорванной артерией. И ей, этой артерии, было совершенно наплевать на все прочие принципы. Жизнь выбирала жизнь, и тут все было просто. Хоть это бывает далеко не всегда, ведь у жизни память короткая, как и она сама. Но иногда - бывает. И ведь, черт побери, в этом нет никакой морали…

А может, все дело было в том, что на самом деле все мы все равно, что покойники, и нас даже незачем убивать по-настоящему? "Бросим здесь эту падаль". И пусть прошлое хоронит своих мертвецов?..

Да черта с два!..

Наконец я перерезал веревку ножом и проверил барабан револьвера. Полностью заряжен, лишь одно пустое гнездо. Когда я входил сюда, все было с точностью до наоборот.

Не стоило ли предположить, что Царев поступал так всегда, и только затем таскал с собой свой патефон, чтобы никто не мог толком подслушать, о чем именно он ведет разговор, и что именно происходит? Но, увы, все было не так. Он не зря был известен как безжалостный палач, а музыка, говорят, помогала ему сосредоточиться и не отвлекаться, он действительно не любил, когда его подслушивали, еще было известно, что он "не любит драматизировать", и потому тоже заводит музыку. Незаглушенные крики его раздражали, наслушался уже три года в окопах. И пару своих знакомых, убитых именно им, я уже видел - зрелище не из тех, что хочется повторить. Иначе, может быть, и не поверил бы молве.

Но кем бы он ни был, теперь это пустое гнездо в барабане - всегда для него.



Если, конечно, будет выбор.



18.8.05

---

Кажется, угробил напрочь цифровой фотоаппарат. Называется, переставил карту памяти с 16 мб, на 256. И видимо, запихнул ее сперва не той стороной. Теперь аппаратец не видит ни новую карту, ни старую, как ни запихивай.

Видимо, и такое бывает...

---

Да здравствует кофе!

День, наконец, начался

И рассказ, кажется, почти наконец дописался. Сделал разметку на распечатке, где что добавить, где что вернуть. Вроде бы, близко к концу...

На самом деле, рассказ-то дописан был еще 18 августа, аккурат в день рожденья бабушки, но без обработки - никак, тем более, что оригинального в нем нет ничего абсолютно, интересного, собственно, тоже, но не в этом суть. Иногда рассказы - это такое же отражение текущего настроения, как дневниковые записи. А настроения бывают пусть совершенно никому не нужными, но чем-то ценными лично, для себя.

---

Камуфляжная шапочка (послеобеденный бред)

Шла как-то через лес Камуфляжная шапочка, и несла она бабушке в вещьмешке стандартные армейские спецпайки с разогревателем и поливитаминами.

И повстречался ей, когда бодро шла она строевым шагом через болото, Серый волк, отбившийся как-то от своего батальона и одичавший.

- О, Камуфляжная шапочка! - вскричал тут Серый волк, расплакавшись от умиления. - Не знаешь ли ты, где стоит моя воинская часть?

- Откуда мне знать? - отвечала Камуфляжная шапочка, смекнувшаяся, что это может быть не просто Серый волк, а шпион и диверсант. - Сейчас ведь время военное, сегодня здесь, а завтра - там.

- А что ж, война началась уже? - испуганно спросил Серый волк.

- Конечно началась! - бодро отвечала Камуфляжная шапочка, незаметно нашаривая в кармане галифе газовую гранату. - Покой нам только снится!

- А с кем воюем-то?

- А со всеми. Слыхал, наверное? Мировая война у нас?

Еще больше испугался Серый волк.

- Неужели уже Третья?!

- А то, - со знанием дела отвечала Камуфляжная шапочка. - А ты на чьей стороне-то?

- На... на нашей, - промямлил Серый волк.

- А вот сейчас проверим! - сказала Камуфляжная шапочка, припомнив инструкцию по применению стандартного армейского пайка. - Скажи-ка мне, Серый волк, когда надо вскрывать повидло?

- Непосредственно перед употреблением! - без запинки отвечал Серый волк.

- А когда принимать витамины?

- Во время завтрака!

- А для чего нужны армейские хлебцы?

- Их используют вместо хлеба.

- Ну, а как воспламеняются таблетки для разогревателя? - заметно смягчившись спросила Камуфляжная шапочка.

- Об терку.

- Вижу, ты настоящий наш Серый волк, - растроганно сказала Камуфляжная шапочка. - Но почему же ты слаб так в спортивном ориентировании?

- Это не я слаб, - сокрушенно отвечал Серый волк. - Это часть моя в этом ориентировании чересчур сильна.

- Ну, что ж, - сказала Камуфляжная шапочка. - Раз ты совсем одичал... Апорт! - и бросила она в сторону газовую гранату. Серый волк не задумываясь бросился за гранатой, и вскоре над лесом послышался отборный мат.

- Ничего, ничего, - ухмыляясь пробормотала про себя Камуфляжная шапочка, дальше шагая через болото. - Учись, салага. Трудно в ученьи, легко в бою. Si vis pacem parabellum! А то зачет так и не поставлю.

---

Опять что-то лезет.



Умерший не узнает,

О том, что он проиграл,

Если умрет, не зная,

Чем там окончен бал.



Тот, кто живет, не знает,

Верно ли он проиграл -

Музыка ведь играет,

И не окончен бал.



Только оркестр знает -

Сколько бы ни играл,

Раем земным не станет

Этот мишурный бал.



Тьфу, точно пора обедать

---

призрачное

Я уж думал, не судьба - так долго грузилась "Новая запись".



Просто воспоминания. Всплывают иногда обрывки стихов одной детской поэтессы. Некие образы, которые, может быть, даже, будучи когда-то давным-давно подцеплены, остались надолго, вплелись в сознание или в подсознание.



"Дождь этой ночью омыл городские крыши.

Мы - камни, - мы видели кровь погибших..."



"Я облачко -

Я шлейф над крематорием..."



Хорошие детские стихи? Это не готика, просто стихи о войне. При этом, очень спокойные. Почище любой готики.

И тогда казались страшноватыми, но завораживали, и сейчас порой вспоминаются как-то четко и размеренно, как удары в гонг.

Была когда-то книжка, куда-то делась.

Про камни помнил когда-то наизусть, теперь только первые строки.

Но имя помню - Виолетта Пальчинскайте - что-то призрачное, но призраки иногда остаются очень надолго, являются в один и тот же час, в каком-то излюбленном месте, всегда с одним и тем же знакомым холодком.

---

В связи с некоторыми вопросами, ответственно заявляю, что никаких "Хусейнов" у меня в аватарках не было :-) Есть некий профессор из одного несколько занудного 10-серийного фильма, исчезнет оный скорее всего с исчезновением несколько занудного настроения )

---

Так, передали эстафету с утра-пораньше:



Какие 10 книг вы поставили бы на особую личную полочку. Влезает при этом именно только 10



1. Клаузевиц. "О военном искусстве"

2. Томас Мэлори. "Смерть Артура"

3. Гальфрид Монмутский. "История бриттов"

4. Деникин. "Очерки русской смуты" (если все тома в один запихнуть )

5. Шекспир. "Генрих VI"

6. Черчилль. "Мировой кризис"

7. "Art of Heraldry" - энциклопедия геральдики.

8. Артур Конан-Дойль. "Белый отряд"

9. Военный энциклопедический словарь (раз уж "Военная энциклопедия" изд. тов. Сытина не влезет)

10. Медицинская энциклопедия

Вообще-то, не факт, что книги на полке никогда не будут заменяться. Перечисленное, это почти то самое, что и впрямь стоит на ближайшей "любимой полке".



Далее было предложение "осалить" пятерых знакомых, для продолжения эстафеты и составления ими своих списков. Честно говоря, принудительно осаливать никого не хочется, но если будут время и желание, и если это покажется забавным, то милости прошу всех желающих

---

Опять что-то доброе пригрезилось.



Обитатели сидов

(лучше всего должно читаться на Графской пристани в Севастополе)



Они уходили под землю, в курганы,

Они уплывали за море.

Они уходили в волшебные страны

От здешних печалей и горя.



Быть может, родившись для лучшего мира,

Быть может, дойдя до рассвета,

И чуждым был блеск Валтасарова пира,

Кровавость земного завета.



И взяв свои грезы - волшебные страны,

Старинным преданиям вторя,

Они уходили под землю - в курганы,

Навек уплывали за море.

---

Кажется, я чего-то не понимаю. Поставил же - "случайный аватар", почему же вижу все время один и тот же? Статистически догоняет по частоте употребления? Или меня просто сильно глючит?

---

и дым отечества нам сладок и приятен.

Ну, а теперь о том, как мы праздновали, собственно, День Бородина

По старой памяти, заехали в лагерь к моим старым знакомым в мой старый полк на пару деньков, с Блэйзом и Ивом и со своей палаткой. Все-таки, пребывание в лагере, это совсем не то, что с толпой обывателей на "склонах Колизея" под палаточками с пивом. Окунулись в фатально ностальгическую для меня атмосферу, угощались "православным виски", совершали марш-броски по местности - приятнейшее занятие, люди кругом в мундирах, в основном на 1812 год, мимо, то и дело, проносится то русская, то французская кавалерия, уланы, гусары, французские драгуны, кирасиры, лейб-казаки, строем и в розницу разбредаются драгуны и гренадеры. В качестве "моральной поддержки" мелькают корниловцы, дроздовцы и ребята в хаки времен Второй Мировой. У кого - "Вива ля Франс!", у кого "За Бога, Царя и Отечество!", у кого "За Родину! За Сталина!". В общем - все душа в душу - красота Непонятно, на каком свете находишься, но вот именно там и хочется оставаться.

Вполне можно оставаться и в палатке рядом с навесом под которым "живут" два десятка уланских лошадей, и в звездную ночь шляться среди личностей из самых разных эпох.

Новгородские кирасиры с помощью некоторых ахтырских и гродненских гусар устроили вечерком традиционный концерт - молодцы ребята. Колоритно получилось, ничего не скажешь.

И вообще, просто всегда приятно повидать старых знакомых из разных полков и даже по разные уже стороны фронта - жизнь не стоит на месте

Воскресенье... ну, это уже последыш - официальный праздник. Без него, конечно, никак, на него все и рассчитано, но это уже не то. Сражение - это, конечно - то, все замечательно, но зрители мешаются, и атмосфера уже не та. То ли дело репетиции, когда мешающих мало. Но увы, с каждым годом все больше. С одной стороны, конечно, хорошо, что народ интересуется, едет - так и надо. Но все-таки, это надо видеть изнутри, набо быть внутри, только тогда по-настоящему понятно, что это такое, и для чего все это надо, зачем и почему. И без этого, на самом деле, нельзя.

Да здравствуют все, кто там был!

---

Поясню насчет "дня Бородина", который в календаре помечен уже восьмым сентября. Если продолжать его отсчитывать по Юлианскому календарю, это вполне правильно, а вот если по Григорианскому, то, по-моему, достаточно одного раза. В 19 веке разница составляла 12 дней, а не 13, поэтому, пересчитываю на 7-е, оставляя дату в новом календаре фиксированной.

---

Первый день на работе. Что-то будет



А Блэйза - С Днем Рождения!

И с настоящим теперь уж, а не официальным Днем Бородина

Поздравляю дорогого боевого друга!

---

Валдайские сантименты

Вот уже и Бородино отшумело, а я все никак про Валдай ничего путного не отвесил.

Отдых получился отличный, поистине буржуйский, о чем намекнули и с чем согласились все близкие друзья и знакомые - однокомнатный номерок в "глуши лесной", с окном на восток, с балконом и видом на озеро, лес за озером, рябины с пышными алеющими гроздьями, до которых можно рукой дотянуться, и в которых вечерами и ночами на всю округу стрекочут сверчки. А какие на этом новгородском севере звезды - какой там юг? - что-то сумасшедшее, небо просто состоит из звезд - поярче и потусклее, которые сливаются в какую-то переливающуюся туманность, вуаль, или паутину, густо усыпанную звездами покрупнее, почти сплошь закрывающую небосвод. По дороге от станции, на которую поезд прибывает во втором часу ночи до самого места назначения - полчаса на заказном микроавтобусе с погашенным внутри светом - первое, яркое и совершенно выбивающее в какой-то другой мир впечатление, просто "шок и трепет", а не звезды.

На экскурсии в этом году не тянуло совершенно, разве что только на экскурсии по территории, с посещением "сталинской дачи", небольшого такого местного дворца с ониксовыми люстрами, панелями из ценных пород дерева и замечательными печками в длинном коридоре; тянуло на обычный "растительный" сибаритский отдых с чтением Гумилевского "Этногенеза" в пятистах страницах и Солоухина, сочинением какого-то бреда в трех заведенных блокнотах, верховыми выездами в лес из наконец-то в этом году как следует заработавшей конюшни, походами на озеро, куда регулярно и упорно лезли купаться в основном граждане, не боящиеся крещенских морозов, по крайней мере, температуры воды с 15 по 18 градусов, наполняющей озеро из подземных источников времен последнего ледникового периода, хотя, скорее всего ее температура зависела скорее уже от времени года и погоды, когда могут загорать только довольно "отмороженные" личности, куда по непонятной причине регулярно заносило и меня (а ведь между прочим, ощущение, по выходе из такой воды действительно совершенно удивительное), поездками на катере на соседнее озеро с Иверским монастырем в качестве ориентира, цели, и местной достопримечательности, и просто на лодках хоть до высыпания на небе все тех же звезд. А после такого плавания, неплохо, конечно, устроить прощальный ужин перед отъездом кого-то из сложившейся компании обратно в Москву - с засиживанием до двух часов ночи в кафе на причале, с шашлыками и валдайскими судачками, а потом, с целью лучшего усваивания шашлыков и судаков прогуляться еще по внушительной территории полуострова, именовавшегося когда-то Русалочьей горой (уже ведь хорошо), в бытность ее некогда еще довольно лысоватым малолесным, но гористым местом, где в конце тридцатых построили одну из "Сталинских дач", а заодно и высадили весь этот лес густой и преимущественно хвойный, через который проложены освещаемые фонарями терренкуры, а грибники в охотничьем угаре не нуждаются даже в тропинках и увозят потом добычу ведрами, сохраняя ее заботливо до отъезда в морозильниках своих холодильников, а также и соседских. Дачу свою вождь всех времен и народов посещал редко, хоть для него и старались, раза два, вряд ли больше, зато во времена военные там располагался штаб северо-западного фронта. По-моему, еще лучше, чем просто какая-то там дача. Но несмотря на наличие в самой даче люксовских номеров, народ упорно продолжает видеть там привидений, и особенно все остерегаются самого призрака Сталина. Что ж поделаешь, и так, как-никак, бывшая Русалочья лысая горка. Так что, когда подобрались мы в два часа ночи к этому зданию, чуть в стороне от нашего главного корпуса, девушкам стало как-то слегка не смешно, а после моего жизнерадостного упоминания, что поднялись мы от озера по лестнице, на которой скончался некогда Жданов, из-за чего разгорелось потом "дело врачей", выразили желание поскорее отправиться к себе - в главный корпус. А то ведь, хоть и фонари есть, но кругом тьма кромешная, ни души, и в пустующей временно без жильцов даче загадочно открыта дверь.

Увы, про пятый век в этом благословенном краю в голову приходило что-то крайне мало. Зато почему-то удивительно все мысли склонялись в сторону исключительно Первой мировой и Гражданской, но получатся ли в итоге съедобными два почти дописанных там рассказа, это пока мне неведомо. Да и для того, чтобы у меня вдруг начало что-то писаться по отечественной истории, наверное, где-то должны были пристрелить последнего слона. Но факт есть факт, если и неудачный, то хотя бы, и впрямь для меня самого удивительный. И что провоцировало? Сосновый бор на горе и по всем берегам длинных озер? Кувшинки и далеко просматривающееся дно в подводных травах, похожее на картины Бердслея? Сумасшедшее пахнущий вечерами как разлитое розовое масло белый шиповник, один цветок которого был утащен в номер и поставлен в крышечку от кувшина? Гумилев? Лошади? Да, впрочем, неважно. Вероятно, и грядущее Бородино с ностальгическими воспоминаниями о первых годах военно-исторического клуба, когда на пару с наполеоникой, все одновременно занимались полукрамольной тогда еще Первой мировой.



О Бородино, пожалуй, позже. Зачем все сваливать в одну кучу?

---

Сегодня узнал, что еще один хороший человек умер.

Как писал Солоухин, хоть и говорят, что все время кто-то умирает, и кто-то рождается, но умирают - часто знакомые, близкие, друзья, а рождаются - совершенно незнакомые нам люди.

---

Широкий лес раскинулся над нами,

Поблизости, как будто, ни души,

В обманчивой, не девственной тиши,

Где нас убьют, где убивали сами.



Когда окончат птицы свой концерт,

Тогда застынут, как в испуге, ветви,

И в мачтах сосен, в первобытной верфи,

Нездешним громом пронесется смерть.



И будут с визгом проноситься пули,

В щепу и клочья разрывая плоть,

И будет сталь звенеть, рубить, колоть,

И будет песней гул в горячем дуле…



А после подберутся муравьи,

Проворные язвительные гости,

И выбелят до срока наши кости,

А гимны пропоют нам соловьи.



18.08.2005

---

Явился, не запылился, и даже запасся комстаровской карточкой, но впечатления позжее, а то сижу с совершенно больной головой - угорел на свежем московском воздушке после "заповедных и дремучих" лесов на русалочьих горках